Отец ушел 3-го января.

После очередной ссоры родителей мы держали семейный совет в нашей с братом комнате. Совет был за закрытыми дверями, чтобы бабушка с дедом не слышали, как плачет мама. Набор объяснений был стандартный, как из всех на свете фильмов про разводы родителей: «больше не могут жить вместе», «так будет лучше», «мы вырастем и должны будем понять».

Потом мы сразу пошли в какие-то дурацкие гости, где родители должны были выглядеть бодро и всячески веселиться, как полные идиоты.

На следующий день после его ухода я полдня провел, просто ходя из угла в угол по своей комнате, повторяя в голове простую и горькую мысль из трёх слов — «Папа нас бросил. Папа нас бросил. Папа нас бросил…»

Я перетащил в детскую музыкальный центр из зала — теперь он был там никому, вроде как, не нужен. В нашей комнате благодаря этому появилось радио. Мы жили на окраине города, и единственной станцией, которая сносно ловила, было «Русское радио». Я слушал его каждый день — когда делал уроки и когда играл в компьютер, даже просыпался под него.

Я вдруг стал хотеть ходить в школу. Обычно я был к ней равнодушен, либо вообще молча ненавидел. Теперь же я просыпался и ощущал ужасную грусть непонятной природы. Хотелось побыстрее бежать в школу, чтобы поговорить хоть с кем-нибудь, чтобы просто увидеть хоть кого-нибудь, кроме домашних. Только, чтобы не быть дома. Я наспех доделывал уроки, впихивал в себя обед, который готовила бабушка, и, кое-как одевшись, бежал вверх по дороге. К вечеру все проходило — я радостно шел домой, чтобы играть в компьютер, читать или смотреть телевизор. Но на следующее утро все повторялось — невыносимая тоска и желание убежать. Я стал уходить в школу раньше и делал уроки, сидя в пустой библиотеке.

Иногда утренняя грусть перерастала во внезапные приступы паники на пустом месте. Вернее, это даже была не паника, а острая жажда неведомых действий, причем сиюминутных, здесь и сейчас. Но было совершенно не ясно, чего же мне хочется.

Один раз было так. Я играл в приставку перед телевизором и осознал, что мне до смерти осточертело играть. Вскочил. Осточертело все: играть, телевизор, игровой пульт в руках, сама игра. Я бросил джойстик на пол, но легче не стало. Я не понимал, что происходит. Мерзость окружения вдруг стала очевидной. И как это я раньше не замечал! Мерзким было решительно все вокруг — комната, ковер на полу, моя одежда, даже я сам. Я сел на диван, пытаясь успокоиться, но странное ощущение не проходило. Я не знал, что мне делать — не нравилось ни сидеть на диване, ни стоять, ни лежать. Ни играть в приставку, ни смотреть кино, ни есть мороженое, ни пить кофе. Не хотелось и куда-то идти. Вообще ничего не хотелось. Не хотелось ничего хотеть, и не хотелось не хотеть.

Я почувствовал, что схожу с ума. Стало страшно. Чувство было не похоже ни на какое другое. Казалось, что вот-вот произойдет что-то ужасное, о чем мой мозг как будто знает, но я сам не знаю. В животе начало саднить, как перед контрольной по физике. Покрутившись по комнате с минуту, я не придумал ничего лучше, чем лечь вниз головой на диван, закинув ноги на стену.

Это как будто помогло. В комнату заглянул дед. Он спросил, все ли у меня нормально. Я сказал, что все хорошо. Тогда он сказал, что я совсем сошел с ума от своего компьютера и мне надо погулять на улице. Я полежал еще минут 10, оделся и побежал вверх по дороге в школу.

Тогда я вел дневник. Каждый вечер записывал в «Ворде» все, что произошло за день, сопровождая это дурацкими комментариями. Начал вести его в июне 1998 года, записал три летних месяца («Летняя летопись») и несколько осенних, каждый месяц даже составлял рейтинг самых значимых событий («На третье место в июне забралось первое в этом году мороженое!»)

После ухода отца я забросил писать надолго и возобновил записи только в апреле. Дневник стал просто-таки фонтанировать радостью. Я писал про погоду, про любые ее изменения, про школьные дела. Вот наступило потепление, ура! Вот в середине апреля повалил снег, какой ужас! Вот наступила пасха, и мама с бабушкой напекли куличей. Вот («в высшей степени радостное событие!») мы поехали покупать подарки брату на день рождения.

Приезд отца описывался как нечто само собой разумеющееся, без излишних пояснений, — вот он приехал, мы посидели, посмотрели какой-то фильм, вот он уехал. А вот они приехали с бабушкой на день рождения к брату, подарили ему немного денег и диски с играми, немного посидели и затем уехали.

Отец приезжал примерно раз в две недели. Летом мы целыми днями сидели в квартире, играли в компьютер — а он приезжал вечером и забирал нас на озеро. Или поесть мороженое в центре города. Или купить новых дисков с играми на базаре. Выезды эти не воспринимались как праздник. Скорее, как странная повинность. Мол, что ж теперь делать, вот так теперь будет. Я чувствовал смесь злости, радости и непонятного стыда. Мы нарочито спокойно разговаривали на совершенно обыденные темы — о новых играх, фильмах и уроках, я показывал новые картинки, которые нарисовал на компьютере и сайт, который я самостоятельно собрал. Брат рассказывал про свои бальные танцы. Мы съедали мороженое и отец отвозил нас домой. Мама потом обязательно спрашивала, не привез ли он денег.

В ноябре умер дед, который, сколько я себя помнил, жил с нами. Просто упал на пол в своей комнате. Скорая ехала минут двадцать. Сказали, какой-то тромб оторвался. Кажется, мама сломала ему пару ребер, пытаясь завести сердце. Соседка, помогавшая обмыть деда и переодеть в костюм, похлопала меня по плечу и сказала какую-то ужасную банальность, вроде «Такова жизнь и такова смерть…» От нее несло перегаром и чесноком.

Следующие несколько дней я совсем плохо помню. Кажется, приезжал отец, сидел с нами, разговаривал о том о сем. Кажется, дал матери денег на похороны. Она поблагодарила его.

Бабушка попросила меня нарисовать черным фломастером ленточку в углу портрета деда. Тогда я впервые осознал, что он умер, и заплакал.

Приближался Новый год. Его мы отмечали с родителями партнерши брата по танцам, мама пригласила их к нам. Им было лет по тридцать, они были жизнерадостной молодой парой и Новый год тогда стал действительно радостным событием для нас. Мы взрывали фейерверки, устраивали конкурсы, пели и веселились до самого утра.

Сорок дней пришлись прямо на 1-е января 2000-го года. Это было странновато: вот мы, уставшие смеяться, счастливые, ложились спать, а когда встали, в квартире уже были какие-то посторонние люди, которые сидели за столом в зале, ели суп с лапшой, пили водку и негромко разговаривали…

У меня есть специально собранная папка с музыкой из того времени. В основном, это песни, которые играли в 1999 году на «Русском радио» и не только. Я не знаю толком, зачем я ее собрал. Просто захотелось, стал вспоминать — и собрал.

Тогда, в начале 2000-х, я осознавал, как что-то изменилось навсегда. Неясно, изменилось в лучшую или в худшую сторону — просто изменилось, и всё. В голову лезли в основном какие-то пошлые фразы, вроде «Вот и детство кончилось!». Я был воспитан книгами и фильмами, и в голове постоянно роились такие фразочки.

Гораздо приятнее было думать, что все эти перемены внутри и снаружи меня потому, что наступил 2000-й год, и что это мощь перелома тысячелетий нависает над всем мирозданием, и она во всем и виновата. Я даже ощущал гордость за то, что мы живем в 2000-м году — далеко не всем людям так повезло: жить в году под таким номером!..

Папка с музыкой тех времен называется “HAPPY 1999”.

Как будто тогда я был безмерно счастлив.