Телефоны (часть 4). Siemens CX65
Практика
Моим четвертым телефоном стал Siemens CX65. Тот самый, про который по телеку шла реклама, где девушка отмороженным голосом с «немецким» акцентом проговаривала: «12 квадратных сантиметров экрана!», делая особый упор на слова «Двенадцать» и «сантиметров». Я выменял его у мамы на свой синий Pantech G200.
Экран и правда был огромен. Корпус поскрипывал в руке и рассыпался на множество деталей, даже телефон роняли с небольшой высоты. Камера выдавала какое-то фиолетово-серое месиво вместо фотографий — но это было не важно, ведь камера была! Я вдел в специальное ушко на корпусе веревочку с металлическим кольцом и постоянно вращал аппарат на пальце. Телефон был прекрасен.
На дворе стояло лето 2005 года. У меня шла практика в прокуратуре. Я каждый день ездил туда на трамвае с двумя пересадками.
В прокуратуре всё было так, как показывали в сериалах про ментов. Тесные кабинеты с желтыми обоями, заворачивающимися у потолка. Скрипучие канцелярские столы, заваленные толстыми папками. Темные коридоры. Грязноватые пластмассовые телефоны. Пепельницы, полные окурков.
И тишина.
Тишина почему-то была совсем не какая, как в сериалах про ментов. Никто не бегал, не орал «По коням! Возможен криминал!». Стояла звенящая тишина. Тишина и танцующие в лучах солнца пылинки. Тишина и тикающие где-то часы. Тишина и редкий скрип старых стульев. Тишина и в самой ее середине — я.
Меня сразу же посадили за стол в углу и дали изучать дело в пухлой папке. Я опасливо перелистывал желтоватую страницу за страницей, вглядываясь в тревожный неровный почерк и задумчиво вращая на пальце телефон. За протоколами допроса, справками и занудными описаниями пряталась история. Она была проста и омерзительна.
Бомж убил другого бомжа за то, что он съел собаку. Надо сказать, тот, другой бомж постоянно ел собак и как-то так вышло, что однажды он съел собаку, которую первый бомж считал своей. И тот убил его ударом по голове. Потому что «отомстил за друга». Об этом подробно рассказывалось на сотне с лишним страниц. В конце — черно-белые фотографии, на которых ничего нельзя было разобрать. Просто черно-белое полосатое месиво, как будто в йогурт капнули черничного варенья и немного размешали. Копаться в фотографиях я на всякий случай не стал, долистал до конца и захлопнул папку. В кабинете никого не было. Тут были только я и оглушительная тишина. Я не знал, что делать дальше. На пальце скользило колечко, телефон бешено описывал круги в пространстве. Я остановил его, взял в руку и открыл книгу.
Книги на телефоне… Пожалуй, это была новая эпоха! Ощущалось натурально как чудо — книги доступны всегда и везде. Не надо возить ничего с собой: достаёшь телефон где угодно и читаешь! Ещё и подсветка! Ещё и место чтения запоминает! Ещё и бесплатно! Казалось, бумажные книги стали решительно не нужны.
Экран CX65 прекрасно читался при солнечном свете, а размер позволял различать буквы даже в мотыляющемся вагоне трамвая. Я нашел приложение, которое выводило просто чёрный текст на белом экране — большего было и не нужно. Для загрузки файлов было доступно целых одиннадцать мегабайт! В такой объем легко умещалось штук пятьдесят книжек. Я довольствовался двумя-тремя.
С книжками будни практики пошли немного веселее. В перерывах между изучением дел я проваливался в приключения Эраста Фандорина и в «Чапаева и пустоту» Пелевина. Первое помогало хоть немного ощущать себя причастным к чему-то геройскому, а второе придавало происходящему лёгкий привкус сюрреализма.
Первые дни практики прошли в основном за изучением пыльных папок. Мой друг, проходивший практику здесь же, но у другого куратора, хвастался, что он уже ездил на трупы, и вообще! Я даже впал в уныние — пока другие веселятся, разъезжая, как оголтелые, по трупам, мне приходится читать какие-то постылые документы! Что за жуткая несправедливость! Я стал даже немного злиться на своего куратора.
Мой куратор же, и вообще ребята, работавшие в прокуратуре, были подтянуты, веселы и очень часто шутили и курили. Юмор сопровождал даже организацию каталога дел. Несколько раз довелось краем глаза заглянуть в компьютер куратора, пока он что-то там искал. На рабочем столе было две папки: «ЖИВЫЕ» и «МЕРТВЫЕ». В какой-то из папок было еще две: «НОРМАЛЬНЫЕ» и «ЗАВОЛОКИЧЕННЫЕ». В какой-то другой папке я увидел каталоги «ТРУПИКИ», «ПОТЕРЯШКИ» и «РАЗНОЕ». Особый интерес вызвала папка с названием «ДИСКОТЕКА НЕ УДАЛАСЬ». Куратор, ухмыляясь, сообщил, что там лежат материалы дела о драке на дискотеке.
Наверное, в этом и была суть. С содержимым пухлых папок боролись не только в прямом смысле, но и с помощью здорового цинизма и сигарет.
Самоубийства
На вторую неделю мой куратор решил, что мне пора поработать «в поле» и поручил заняться проверками самоубийств.
Когда происходит самоубийство, то по закону правоохранительные органы обязаны провести доследственную проверку. Нужно убедиться, что это было именно самоубийство, а, скажем, не замаскированное под него убийство. Или что не было доведения до самоубийства. Если что-то вызывает хоть малейшее подозрение, возбуждается уголовное дело, которое затем нужно расследовать. Если нет — то пишется заключение, мол, действительно произошло самоубийство, все чисто, и ничего возбуждать не нужно.
По правде сказать, до этого лета я никогда и не думал, что в городе происходит столько самоубийств. Да что там в городе — в пределах одного района самоубийств было столько, что становилось не по себе.
Жара. Орущие свою однообразную песню цикады. Я, бредущий по пыли между одинаковыми панельными коробками. В прилипающей к телу рубашке, при галстуке и с тонкой кожаной папкой под мышкой. Останавливаюсь, достаю из папки бумажку, сверяюсь с адресом. Захожу в темный подъезд. Там воняет сыростью и тленом. Меня это не особенно беспокоит — в моем собственном подъезде воняло точно так же.
Я подтянут и учтив. Я боюсь соприкоснуться с трагедией. Напускаю на себя самый безразличный вид. Дверь открывает тетка с суетливым взглядом. Глаза тяжелые, красные — видно, что недавно много плакала. Для нее я сотрудник прокуратуры, поэтому она вежлива и заискивает. Неловко приглашает пройти в зал. Я ощущаю себя сыщиком. Пытаюсь незаметно, но цепко осмотреть обстановку. Потому что сыщики именно так и делают — незаметно, но цепко. Ведь так делает Фандорин, к которому я обращаюсь в минуты скуки, открывая книгу на телефоне.
Цепкий осмотр не помогает: в квартире до боли скучно и буднично. Квартира как квартира. Пошарпанный линолеум, люстра со стекляшками, советский шкаф-стенка. Где-то задавленно бормочет телевизор. Окна занавешены от солнца толстыми портьерами с ламбрекенами. На диване лежит и читает журнал здоровенный лоб в трениках — сын, как поясняет хозяйка квартиры. Я деликатно присаживаюсь на краешек табурета и изо всех сил пытаюсь осознать, что несколько дней назад в этой квартире покончил с собой отец семейства.
Хозяйка показывает фотографию. Грузный лысоватый мужик в нелепых очках. Говорит, что он давно пытался это сделать. Это уже то ли пятая, то ли шестая попытка. Что боялись одного оставлять — потому что каждый раз «то одно, то другое». Что именно одно и другое, она не уточняет. Говорит, что на этот раз наглотался таблеток. Хотя они следили и ничего дома не оставляли. Видимо, тайком припас, «спрятал, паразит».
Я спрашиваю о возможных причинах. Мне велели всегда спрашивать о причинах. Так заведено в прокуратуре. «А хер его знает!» — весело говорит хозяйка. Рассказывает, что «себе на уме был, никого не слушал». Потом обращается к лежащему на диване сынишке: «Ничего тебе не говорил?». «Не-а» — лениво бурчит тот, не поворачивая головы.
На ум приходит неуместная мысль о том, что я, похоже, знаю, почему папаша покончил с собой. От безразличия. Из-за того, что его семейке на него, похоже, плевать с самой высокой колокольни. Я одергиваю себя — кто я такой, чтобы делать такие далеко идущие циничные выводы? Я еще не настолько пропитался содержимым пухлых папок, чтобы быть таким циником. Смущаюсь и стараюсь сосредоточиться на словах хозяйки, которая что-то по-прежнему вещает. Записываю ее пояснения на листочек, неудобно приспособив его на папку на коленях.
Тетка что-то рассказывает, попутно предлагает мне чаю. Я отказываюсь. Мне хочется побыстрее свалить из этой дыры. Сжимаю телефон до хруста, смотрю на нем время, раскланиваюсь и буквально бегу вниз по лестнице, по двору мимо цикад и беспорядочно наваленных бетонных плит, мимо знойно поблёскивающих листьями деревьев. Добегаю до остановки, достаю телефон и скорее открываю книгу. Я спасен, я снова в другом мире. Пусть это будет Фандорин. Я еду в трамвае обратно в прокуратуру и быстро забываю об ужасной квартире, пропитанной безразличием.
Мальчик на качелях
Между поездками на самоубийства я изучал образцы заполненных документов по этой же теме.
Один из документов рассказывал о совершеннейшем дерьме. Оно случилось совсем рядом от моего дома, буквально в соседнем дворе. Я не верил своим глазам. Это, должно быть, какой-то параллельный мир! Я ведь каждый день хожу мимо этого двора. Днём там играют дети, вечером сидят на скамейках старушки. Там просто по определению такого не может быть!
Но нет: согласно бездушному заключению, неделю назад в этом самом дворе рано утром повесился на качелях пятнадцатилетний пацан. Вот и фото есть. Двор залит солнечным светом, в воздухе летает тополиный пух. Это могла бы быть отличная фотография, показывающая художественный взгляд автора на окраину сибирского городка. Лето, деревья, под копирку расставленные бетонные коробки. Если бы не одна деталь: на качелях нелепо, как соломенное чучелко, висит тощая фигурка.
Вечером я шёл домой и внимательно разглядывал это место. Двор был заполнен ребятней и старушками, из чьего-то окна орала музыка. Качели стояли как ни в чем не бывало. На них кто-то качался — весёлые живые дети. Нет, картинка с одиноким недвижным тельцем, болтающемся в утреннем тумане двора, точно была родом из какого-то далекого параллельного мира — из Мира Пыльных Папок с пожелтевшими листами, заполненными тревожным убористым почерком.
В мирах Фандорина и пелевинского Чапаева, куда я втискивался через крохотное окошко экранчика телефона, такого не происходило. Там свершались вещи куда более изощренные, умные, хитрые. Там не было столь простых вещей. Простых и пугающих. Простых и близких. Близких и поэтому сводящих с ума.
Всю следующую неделю я ездил на проверки по самоубийствам. Липкое лето с делами, жарой и самоубийцами тяготило, домой я приходил совершенно измученный горькими бедами чужих семей. Меня спасали книги в моем Siemens CX65. Я понял, что обожаю технический прогресс. Он обнимал меня, спасал от удушливой реальности.
Впрочем, не все поездки были грустными, бывали и забавные. Удивительным образом даже в нелегкие разговоры с родственниками самоубийц заползал юмор. Это был злой, горький юмор безысходности.
В один день я отправился в отдаленный район города опрашивать родственников очередного самоубийцы. Все было как и всегда — вихляющий вагон трамвая, липкая рубашка, открытая на телефоне книга. К счастью, на этот раз самоубийца был несостоявшимся — парень ныне тусовался в больнице, но был жив.
Я долго плутал между кособокими бараками и гаражами, прежде чем нашел нужный домишко. Меня встретил крепкий старик с веселыми глазами.
На мой вежливые расспросы он сначала закурил папироску, несколько раз смачно высморкался в траву и лишь затем поведал, что в тот день сынок пришел домой пьяный, потому что отмечали годовщину смерти друга.
— Друг-то тоже… тот еще… Несколько раз пытался… того… Ну там, порезаться, повеситься, таблетки…
— Значит, друг совершил суицид… — уточняю я и делаю записки, неуклюже держа папку с листом на весу.
Старик улыбается, харкает на землю и спокойно произносит:
— Да не, какой там суицид… Его собака укусила за яйца, он и помер от боли.
Оказывается, бывало и так. Фандорину и не снилось.
Бомж в канализации
Пока мои друзья развлекались, разъезжая по трупам с операми, я либо мариновался в душном кабинете с пыльными листами дел, либо ездил по жаре на проверки постылых самоубийств, от которых меня уже тошнило. Я просил куратора о чем-нибудь интересном, и мои мольбы были услышаны. Ну, почти. В очередном деле об убийстве бомжа не хватает фотографий с места происшествия. Мне было предложено съездить и сделать их.
Под ложечкой почему-то вдруг заныло. Из дела следовало, что бомжа убили в теплотрассе в парке, что лежал вдоль заводской окраины города. Нужно было поехать туда, спуститься в теплотрассу и сделать снимки на выданный куратором цифровой фотоаппарат. Бешеный восторг от того, что я впервые держу в руках такое чудо техники, притуплялся контекстом задачи.
Я хорошо знал этот район, ибо прожил тут с рождения до десяти лет. В детстве гулял в этом самом парке с дедом и прекрасно помнил, насколько там было жутко. Сплошная заводская стена, идущая по всей его немалой длине, была для меня краем мира. Однажды я спросил деда, что за ней? Он пожал плечами и ответил, что ничего. Просто ничего, да и всё. Я представлял, что там в буквальном смысле ничего и нет — белое пространство, как незаполненный лист бумаги.
Выходы теплотрассы были накрыты решетчатыми коробами, которые возвышались над асфальтом примерно на метр. Дед говорил, что на самом деле это секретные выходы из подземных туннелей, что тянутся от самых заводов. Из материалов же дела следовало, что туннели давно заселены бомжами. И самое ужасное было то, что в один из них мне предстояло спуститься.
С каким тяжелым сердцем я ехал туда, описать сложно. Я знал, что труп несчастного уже давно увезли оттуда, но почему-то мне представлялись какие-то кровавые ошметки, размазанные по полу и стенам, как в игре Fallout. Как будто бомжа не просто убили, а взорвали выстрелом из ракетницы, и его кишки разлетелись по всему туннелю, и тяжелый их запах за эти недели настоялся там до невероятной, выворачивающей крепости. Напуганный перспективой лезть в теплотрассу мозг не скупился на красочные картинки.
Опять жара. Опять пилят цикады. Опять проклятая рубашка липнет к телу. Я медленно плетусь по парку, приближаясь к заветному «входу номер четыре», заботливо отмеченным в распечатанной на черно-белом принтере карте. Как назло, входы ярко пронумерованы — вариант сказать, что не нашел нужный, отпадает. По обеим сторонам от меня — заросли деревьев. В них вполне может сидеть убийца бомжей. Может, это реально маньяк, который убивает только бомжей? Может, он их ненавидит за то, что они грязные и вонючие? Кто знает, что у него на уме? Быть может, он вернулся на место преступления и смотрит, кто туда приходит. Быть может, он еще ненавидит назойливых практикантов из прокуратуры. Может, он прямо сейчас следит за мной. Он не хочет, чтобы я сделал фотографии с места преступления. Он чувствует мой страх.
Я подхожу ко входу номер четыре. Сейчас мне надо будет спускаться туда. Я стискиваю зубы, сжимаю кулаки. В конце концов, это просто практика, это учеба, там никого нет, труп давно увезли, я просто спущусь туда и сделаю пару снимков, потом вылезу обратно и что есть силы побегу прочь, к остановке, к людям, меня никто не поймает, я буду читать книгу на телефоне в троллейбусе, а вечером куплю много пива и буду пить его, сидя в свой уютной комнате, занавесив плотно окно.
Сквозь решетку люка я увидел только зияющая черноту. Достал фонарик, заботливо выданный куратором, посветил в дырку. Неровный желтый круг света заплясал на блестящих волнах жидкости. Теплотрасса была затоплена водой!
На мгновение меня вдруг охватил ужас: я почему-то решил, что сейчас надо будет нырять и делать фотографии под водой! Нет, стоп, ну бред же, какой «нырять»?! Теплотрасса была затоплена — и точка. Я ведь не в компьютерной игре, в реальности никто не заставит меня плавать в холодной трупной воде, ведь так?
Постояв пару секунд, я побежал обратно к остановке. Несся быстрее ветра, чтобы меня никто не поймал. Цикады орали, как ненормальные, их ор отдавался в висках молотками. Скорее, в спасительный трамвай. Я не хочу плавать с бомжами! Я вообще не хочу иметь никаких дел с бомжами, особенно — с мертвыми!
Я полулежал на прохладном стальном сиденье трамвая, смотрел в одну точку и тяжело дышал. На заляпанном окне мельтешили тени от деревьев. Кажется, именно в тот момент я решил, что не буду работать в правоохранительных органах. И вообще никогда не буду работать юристом.
Психушка
Практика подходила к своему излёту. Бесконечный хоровод из убитых бомжей, стихов в записках самоубийц, заполненных вручную желтоватых листков, грязно-черных фотографий и приключений Эраста Фандорина где-то в пелевинской Внутренней Монголии кружился в моей голове. Любимый Сименс ЦэИкс Шестьдесят Пять по-прежнему радовал своим удобством и книгами, а в минуты раздумья я бешено вертел его на пальце.
В последний день куратор отправил меня в психиатрическую лечебницу, заверить какие-то документы. Она находилась в таком отдаленном районе города, в каком я раньше совсем не бывал. В моем представлении — где-то между Сранью и Ничем. Ехать туда нужно было с несколькими пересадками.
Зудящая жара, покачивающиеся фигуры каких-то темных, измученных людей в маршрутке. Мне надо следить за тем, чтобы не пропустить свою остановку — за пыльным окном проносятся одинаковые параллелепипеды гаражей и утопающие в зелени пятиэтажки. Я ловлю данный мне куратором ориентир — самолет на постаменте. Выхожу. Темные люди везде — сходят со мной, рассасываются по сторонам, просто стоят на остановке и внимательно смотрят. Стараюсь не смотреть на них, нервничаю, достаю из кармана бумажку, разворачиваю влажными пальцами. Распечатанная карта с карандашной неверной змейкой: от остановки мимо домов, пока совсем не кончатся, дальше — через поле к больнице. Главное, чтобы темные фигуры не увязались за мной. Впрочем, я же не абы кто, я добровольный помощник прокуратуры, у меня есть такая бумажка. Если что, буду тыкать темным людям прямо в их темное рыло, чтобы отстали.
Пятиэтажки быстро кончаются, я бреду по полю, затопленному солнцем и сухой травой. Впереди дрожит и извивается изображение каких-то корпусов — видимо, «дурки». Сразу и невероятно интересно и страшно. Мне нужно найти корпус, где обитают доктора — это отдельное строение, как мне сказали.
Никаких указателей. Корпуса больницы разбросаны по приличной территории, поди угадай, в какой нужно зайти. Только будущей осенью у нас начнется предмет «Судебная психиатрия», и колоритный преподаватель на лекциях, на которых всегда аншлаги, будет рассказывать истории из практики, которые потом будут передаваться из уст в уста среди студентов.
История о слишком ревнивом муже, который зашивал жену на ночь в пододеяльник. История о горе-изобретателе «дистанционной передачи материи», который прошел все изобретательские инстанции и несколько научных журналов (!), дошел аж до главного патентного ведомства в Москве, где впервые за несколько лет и заподозрили неладное. На заседание совета по патентам он приехал с пустым тубусом, где ожидал возникновения чертежей, которые он отправил самому себе перед отлетом в столицу. Члены совета не разделили его энтузиазма и появления в тубусе чертежей ждать отказались, вместо этого позвонили куда следует. «Изобретателя» упрятали в эту самую больницу, по месту жительства. Особняком стояла совершенно таинственная история про женщину в роскошной шубе, которая непонятным образом без документов путешествовала между аэропортами России. Сперва она была во Владивостоке, через день ее встретили в Новосибирске, а еще через день — в Барнауле. Дама была совершенно голая под шубой и ничего не могла сообщить ни о том, кто она такая, ни как ее зовут, ни о цели своего путешествия. Не помнила, и все тут. Она тоже в итоге осталась в этой самой больнице, куда я сейчас и направлялся.
Впрочем, тогда я ни одной из этих историй не знал — спецкурс по психиатрии должен был стартовать только в грядущем сентябре. Пока же я мучительно выискивал вход в больницу. Но он почему-то упорно не находился. Все двери, которые я дергал, были заперты, на них не было ни табличек, ни указателей.
— Эй, ты!
Я вжал голову в плечи и медленно повернулся.
— Эй! Я тут! — голос доносился откуда-то сверху. Он был негромкий и сиплый.
Я поднял взгляд. Из-за зарешеченного окна мне махала фигурка в белом одеянии.
— Подойди! Я тут! — белый человек в окне точно обращался ко мне. Ни малейшего желания подходить к нему у меня, конечно, не было. Я быстро развернулся и зашагал прочь.
— Эй, подойди, слышишь? Ты куда, эй? — белый человек еще какой-то время сипел мне вслед, но я не стал оборачиваться, а просто перешел на бег и вскоре оказался возле другого корпуса больницы.
А вот, кажется, и проходная, куда мне и надо было попасть. Охранник с уставшими глазами спаниеля посмотрел на меня совершенно безучастно, кивнул на показанную бумажку и, страшно лязгая запорами, открыл тяжеленную дверь. Во внутреннем дворе из закрытых будок на меня заорали, захлебываясь бешеным лаем, собаки. Наверное, их выпускают ночью, чтобы психи не могли попасть к докторам. Или доктора — к психам? Я поежился, представляя, как тут все выглядит ночью. Чистое поле, луна и только неслышно курсируют по периметру кровожадные псины. А белый человек стоит возле своего окна и сипит сквозь решетку.
Доктор принял меня с большим воодушевлением. Пожалуй, даже со слишком большим. Он столь горячо пожал мне руку, как будто перед ним был не незнакомый практикант, привезший какие-то бумаги на подпись, а любимый друг и коллега, которого он встретил на симпозиуме таких же светил психиатрической науки, как и он сам. У него были тонкие очки и бородка клинышком. Если бы я задумал снять фильм про профессора психиатрии, я бы без сомнений позвал его на главную роль.
Доктор усадил меня на стул в кабинете и сказал немного подождать. Взяв у меня бумаги, он ушел куда-то вглубь кабинета и стал ковыряться в шкафу с документами. Я отвернулся и принялся разглядывать кабинет. Очень низкий потолок, будто я был не в здании, а в каюте корабля. Корабельности комнате придавала еще и глубоко синяя окраска стен и потолка, причем, на краску не поскупились: красили таким толстым слоем, что кое-где были видны застывший капли. На окне была решетка из толстых прутьев, выкрашенных в точной такой же цвет. На коричневом полу лежали квадратики солнечного цвета. Я смотрел на него и думал — а зачем вообще у доктора на окне решетка? Неужели он боится проникновения пациентов? Или тут что-то другое? Вспомнилась фраза, что в психбольнице иногда тяжело отличить врачей от пациентов. Пожалуй, я бы с этим согласился…
БАХ!!!!!! За спиной раздался страшный удар, я взвился на стуле чуть не до потолка, резко обернулся. С торжествующим видом возле стола стоял доктор, в руках у него был толстенный журнал, а вокруг клубилось небольшой облачко пыли. На столе недвижно лежала жирная черная муха.
— Попалась, голубушка! — глаза его сияли пуще прежнего. — С утра охочусь, все никак не давалась, падла! — пожаловался он.
Пока я восстанавливал дыхание, светило подписал бумаги и отдал их мне обратно. Пожал мне руку, словно старинному другу, поблистал стеклами очков, ухмыльнулся в бородку.
Я ехал обратно и читал на телефоне «Чапаева и пустоту». Закончился последний день моей практики в прокуратуре летом 2005 года.
Эпилог
Иронично, что телефон, с которым я окунулся в уголовную практику, перестал быть моим в результате уголовного же преступления — банального разбоя. Примерно через год, ровно в мой День рождения, великолепный Siemens CX65 у меня отобрали гопники, разбив мне лицо и сломав нос.
Я поехал поздравить свою маленькую сестру, у которой День рождения был накануне. В лифт девятиэтажки за мной зашли трое, неловко заломили голову назад, долго и однообразно били в лицо. Вытащили из кармана телефон и убежали. У меня тогда в голове крутилось два вопроса: почему они не взяли деньги, которые лежали у меня в соседнем кармане, и откуда на полу столько крови? Казалось, во мне по определению не могло поместиться столько крови.
Добычу глупые гопники продали за бесценок какой-то тетке с базара, которая успела наснимать на фотокамеру себя и своих детей, качающихся на качелях в каком-то грязном дворе. Когда следователь вернул мне мой аппарат, я с трудом заставил себя его взять. Некогда любимый, телефон с чужими фотографиями теперь стал будто осквернённым. Он все так же поскрипывал при сдавливании и даже мое кольцо осталось при нем. Но пользоваться им больше не хотелось.
Обнулив устройство, я отдал телефон маме, а она куда-то его сбагрила.
Я же купил себе совершенно невероятную «бабочку» Nokia E70. С ее появлением в моей жизни начался совершенно, принципиально другой этап. Но об этом я, может быть, расскажу когда-нибудь в другой раз.
Все части про телефоны:
Часть 1. Samsung N500
Часть 2. Samsung C100
Часть 3. Pantech G200
Часть 4. Siemens CX65